Валентина Чудакова

Валентина Чудакова

Ратное счастье

Повесть

Иногда мне говорят: «Какая у вас необыкновенная военная судьба!» А что, собственно, необыкновенного, что удивительного в моей военной судьбе? Просто мне довелось разделить почетную и нелегкую долю немалого числа своих сверстников, надевших солдатские шинели на совсем еще молодые, неокрепшие плечи. Говорю это вовсе не из скромности, а потому, что знаю множество подобных судеб. Такое уж было время: война.

Другое дело, что судьба моя на фронте сложилась, если можно так выразиться, на мужской лад. Не медработником была (если не считать лишь самого начала), не связисткой, не зенитчицей, а строевым командиром, офицером стрелковой части. Более того, одно время пришлось воевать даже с мужским документом в кармане: «Младший лейтенант Чудаков...» Что ж, и такое, как известно, случалось не только со мной. ...На седьмой день войны, подступившей к тому времени к Псковщине, вплотную к порогу бабушкиного дома, мне — круглой сироте — удалось пристроиться к кадровой дивизии, в полном порядке, крепко огрызаясь огнем, отходившей из Прибалтики. Была приказом зачислена в эту дивизию воспитанником. Вначале служила при медсанбате, как говорится, «девочкой на побегушках». Освоила азы первой помощи и перевелась санинструктором в полк: все ближе к переднему краю, чем дивизионный медсанбат.

С декабря 1942 года (мне тогда трех месяцев еще не хватало до совершеннолетия) я командовала пулеметным взводом. Это было уже в другой стрелковой дивизии — Сибирской, участвовавшей затем в освобождении Смоленска и получившей почетное название «Смоленской». После очередного ранения снова попала в другую дивизию, уже третью по счету, и здесь в сентябре 1943 года была назначена командиром пулеметной роты.

И когда мне говорят, что моя военная судьба сложилась счастливо, тут уж я не спорю. Еще бы! Столько времени прослужить на фронте, в подразделениях переднего края, пройти через столько боев, перенести две контузии и пять ранений—и дожить до Победы, остаться не только живой, но даже не искалеченной,— это ли не ратное везенье?! В белорусском лесу напоролась как-то прямо на фашистскую «шпринген-мину» и чудом осталась почти невредимой. Да, кому как отмерено. Как и сколько...

Однажды, бессонной ночью, я стала вспоминать, подсчитывать, и оказалось, что на войне из десяти своих комбатов я пережила девятерых... Лишь один из них жив и сейчас — инженер-полковник в отставке Александр Никитич Бессараб... Все они, конечно, были разными — и по внешности, и по характеру, и по возрасту, но в моей памяти они — словно родные братья. Отчизны - верные сьшы, рыцари без страха и упрека.

Это, так сказать, непосредственные мои начальники, командиры батальонов. А мои подчиненные — командиры взводов, сержанты, рядовые пулеметчики,— сколько их осталось лежать там, в родной земле и в чужих землях!..

Нередко спрашивают меня, как спрашивают всех ветеранов войны: «Что было самым страшным на фронте?» Не праздный вопрос, и не так-то просто на него ответить.

Может быть, слепая разрушительная сила вражеской артиллерии, смертоносный металл, разящий без разбора и робкого, и отважного? Или плен? Ничего, кажется, не было страшней, недаром каждый из нас всегда помнил, что последний патрон надо беречь... А как страшен «огонь на себя», когда свои снаряды бьют по твоему квадрату! А когда рядом от мучительной раны умирает твой боевой товарищ, а ты не в силах ему помочь...

Герои батальных кинофильмов часто каким-то образом успевают если не помочь, так хоть проститься. В настоящем бою, в атаке, такой возможности командир не имеет, он не вправе отвлечься от своих обязанностей и на долю секунды: это грозит гибелью всего подразделения, срывом боевого задания. Вот так: даже проститься с умирающим другом не можешь себе позволить...

Все это я испытала, и мне трудно сказать, что именно было самым страшным на войне. Наверно, сама война... Романтики там —ноль целых и столько же десятых. Необходимость, священный долг. И если бы снова возникла такая необходимость,— снова, конечно, пошла бы.

Что было самым страшным, я, повторяю, затрудняюсь сказать, а вот самым горьким и обидным для меня лично было — разлучаться с боевыми товарищами, с воинскими частями, с которыми успела сродниться и которые из-за ранений утрачивала не раз.

Может, предвоенное мое сиротство было причиной того, что я так прирастала сердцем к своей фронтовой семье? Во всяком случае, в моем, тогда еще совсем юном, возрасте расставание со своей ротой, со своим батальоном, полком было таким горем, что и сейчас, через солидную толщу годов, горько вспоминать. Поэтому для меня и теперь такие выражения, как «окопное братство», «полковая семья», «родные знамена», «солдатская дружба»,— все это не громкие слова, не патетика, а совершенно конкретные нравственные категории, полные глубоко личного, душевного смысла. Без них, я в этом уверена, немыслимы ни участие в справедливой войне, ни солдатская служба мирного времени.

Моим однополчанам — и фронтовикам, оставшимся в живых, и тем, кто обрел бессмертие на поле брани, и нынешним законным наследникам нашего героического прошлого — посвящаю я свою новую книгу о войне.

Работая над ней, я старалась избегать даже самой маленькой беллетризации жизненного материала. Действительные события описаны здесь такими, какими они и были, во всяком случае — такими, какими их сохранила память. Лишь в некоторых случаях я с огорчением обнаруживала, что прошедшие десятилетия стерли в памяти фамилию того или иного из моих фронтовых товарищей, недолго пробывшего в роте; тогда уж, да простят мне они, я давала им фамилии, подсказанные воображением. Но все равног я не сомневаюсь, что и в этих случаях те из моих боевых друзей, которые прочтут эту книгу, узнают в героях и себя, и друг друга.

* * *

...Предчувствие меня не обмануло: из госпиталя я не попала обратно в Сибирскую дивизию. Я знала, что после выздоровления в свою часть возвратиться очень непросто. Прорываются отдельные счастливчики и офицеры высоких рангов, да и то с трудом. И уж отнюдь не пехотинцы.

В отношении пехоты бытует правило: «Не специалист… Пойдешь, куда направят. Не все ли равно, где воевать?» Нет, не все равно, и даже очень не все равно! Пусть в полку уже почти не осталось друзей и просто знакомых, а воина тянет к родному солдатскому костру, под родные знамена. Фронтовики в госпитале так и говорят: «Домой хотим!» А домой-то и не пускают. Это одна из накладок войны. Неприятно. А что делать? Моя дивизия, пока я лежала в госпитале, выбыла куда-то на Южный фронт...

В отделе кадров армии, узнав об этом от добродушного полковника Вишнякова, я едва не заплакала: при одинаковых обстоятельствах второй раз теряла всех разом. После ржевских боев в сорок втором потеряла мою первую дивизию, которая меня удочерила и воспитала. Тогда было так же: пока лечилась после первого ранения и училась на офицерских курсах, дивизию перебросили в глубокий тыл на переформировку. А теперь вот Сибирская...

В обороне ли, в бою ли — всегда впереди, на самом ответственном участке. И песня у нас была. Коллективно сложили.

Мы Прилепы, Никольское взяли,

За Карманово храбро дрались:

Вражьи танки на воздух взлетали,

Вражьи «юнкерсы» падали вниз!..

Вперед, Сибирская, несокрушимая...

Да еще и «Смоленская»! Раненые офицеры меня донимали, даже комдива нашего осторожно поругивали за то, что якобы всех «обскакал» при штурме Смоленска. Я отмалчивалась, памятуя фронтовую истину: лучшая дивизия та, в которой воюю я. А лучший комдив тот, который ею командует.